Он услышал на том берегу орудийный выстрел и сразу бросился на землю; лежа, он еще улыбался, но тут же ему стало страшно — снаряд угодил в сад Гоппенрата и разорвался в листве старой яблони. Частый мягкий дождь белых цветов упал на лужайку. Второй снаряд разорвался где-то впереди, должно быть, у дома Баумера, почти напротив отцовского дома, третий и четвертый легли примерно там же, но чуть левее, снаряды были, по-видимому, среднего калибра. Грохнул пятый выстрел, и орудие умолкло. Файнхальс медленно поднялся с земли, вслушиваясь в наступившую тишину; огонь прекратился, и он быстро зашагал к дому. По всей деревне заливались лаем собаки, дико хлопали крыльями куры и утки в сарае у Хойзера, в хлевах глухо мычали коровы. «Безумие, какое безумие!» — думал он. Потом мелькнула мысль, что стреляли, видно, по американской машине, она еще стоит там, наверно, иначе слышен был бы шум мотора, но когда он свернул на главную улицу, то увидел, что машины там нет, что улица совсем пустынна, и только неумолчный лай собак да глухое мычание коров сопровождали его последние шаги к дому.

Огромный белый флаг на отцовском доме был единственный на всю улицу, и Файнхальс догадался, что это одна из тех необъятных скатертей, которые мать по праздникам извлекала из шкафа. Он опять улыбнулся, но в ту же секунду бросился на землю и, уже падая, понял, что слишком поздно. «Безумие! — опять промелькнула мысль. — Какое безумие!» Шестой снаряд ударил по фронтону родительского дома — вниз полетели кирпичи, штукатурка посыпалась на тротуар, и он услышал, как вскрикнула в подвале мать. Он быстро пополз к крыльцу, услышал приближающийся свист седьмого снаряда и закричал в смертной тоске. Он кричал несколько секунд, ощутил вдруг, что умирать вовсе не так уж просто, громко кричал, пока снаряд не настиг его и мертвым бросил на порог родного дома. Древко флага переломилось, белое полотнище упало на Файнхальса и укрыло его.

Зигфрид Ленц

Конец войны

(Рассказ)

Наш тральщик на малой скорости скользил по Зунду, а они делали вид, что нас не замечают. Они следили за нами со своих катеров, паромов и расшатанных мостков, небрежно и равнодушно, вроде как равнодушно, а стоило им нас высмотреть, как они отворачивались к своим ящикам с треской и сельдью, скребли палубы, растягивали сети или с отрешенными лицами закуривали трубки с остатками табака. Точно так же они смотрели сквозь нас в кривых переулках портового городка, фиксировали каждый выход в море МХ-12 без всякого интереса, не подавая друг другу знаков, не оценивая, не вглядываясь; иногда, если мы шли с расчехленным орудием на носу, они даже поворачивались к нам спиной и только работали еще старательнее, почти ожесточенно. Казалось, они привыкли к МХ-12, к этому серому тральщику, научились терпеть его властный силуэт перед оштукатуренным, похожим на ящик зданием комендатуры порта. Они просто смотрели мимо, не видели нас в упор — не все, но большинство, в этом тихом датском порту, где мы квартировали в последние месяцы войны.

Мы шли вдоль берега, перед нами открывался Зунд, при слабом ветре над кормой зависали чайки, как бы на всякий случай. За кормой оставался мол, сияющая на солнце белая башня маяка, разрушенная крепость, в которой некогда провел остаток своих дней какой-то спятивший король. Слабая струя от нашего бушприта лизала камни, приподнимала и раскачивала на воде маленькие пришвартованные лодки. Ни одно из наших орудий не имело расчета.

Вдали, под защитой островов, под их мнимой защитой, стояла на якоре бездомная армада: старые грузовые суда, ремонтники, буксиры и баржи. Они бежали из портов на востоке, теперь уже потерянных, они могли бы спастись, уйти западнее на своем последнем бензине, на последнем угле, они сумели бы порознь или черепашьими конвоями пересечь ненадежное Балтийское море, усеянное дрейфующими обломками. Они ждали уже несколько недель, но не получали разрешения на вход в немногие оставшиеся гавани, чьи пирсы были заняты военными судами.

Было душно, над морем висела тонкая дымка. Мы миновали мощный остов бывшего военного транспортного судна. Корабль, слегка накренившись, лежал на дне, на краю фарватера. Легкая волна плескалась над ржавыми платформами зениток, хлюпала о такелаж, скатывалась и отбегала языками пены. На рангоутах, как сигнальные флажки, сидели морские чайки. Время от времени одна из них взмывала вверх, совершала короткий облет и возвращалась на место. Мы все еще шли на малой скорости. Капитан вызвал на мостик несколько человек. Отдавая приказ, он с отсутствующим видом глядел на море, голос у него срывался, иногда он переходил на диалект. Итак, Курляндия. Мы получили задание идти на Курляндию, где еще вела бои зажатая в котел армия. Они там окопались и продолжали сопротивляться, спиной к Балтике, хотя все было потеряно. Идем на Либау, сказал капитан, в порту возьмем на борт раненых и доставим их в Киль; приказ командования флотилией. Он застегнул пиджак мундира, надетый поверх свитера, поймал взгляд штурмана и некоторое время стоял неподвижно, словно ожидая чего-то, то ли вопроса, то ли возражения, но ни штурман и никто другой не проронил ни слова, все упорно молчали, как будто эта новость требовала разъяснения. Командир приказал поставить расчет у спаренной орудийной установки.

Стоя за штурвалом, я слышал, как они выбирали курс. С тех пор как были потеряны порты в Померании и Восточной Пруссии, ни один конвой, к которому можно было бы присоединиться, больше не ходил на восток. Мы должны были добираться туда в одиночку, подальше от побережья, чтобы нас не засекли их самолеты. Капитан предлагал северо-восточный курс, мимо шведского Готланда; он предлагал пройти вдоль шведских территориальных вод, чтобы потом взять на юго-восток и пересечь Балтийское море ночью. Мы не пройдем, Тим, сказал штурман. А капитан, с этим его немного отсутствующим видом, задумчиво ответил: я еще никогда не бывал в Либау, может, это последний шанс. Они были земляки с Фрисланда, до войны оба работали на сейнерах, оба капитанами.

Мы шли на крейсерской скорости по курсу, проложенному лично капитаном; поднималась легкая волна. Мимо нас проскочил какой-то миноносец. Сквозь стекло иллюминаторов было видно, что все отсеки переполнены солдатами в бинтах. В конце концов, сказал капитан, все суда ходят теперь как лазареты. Небо было ясным, высоко над нами рассеивались инверсионные следы. На морской зыби неприкаянно болтались две пустые надувные лодки. Радист принес на мостик сигнал бедствия с блокшива «Cap Beliza», который подорвался на мине. Склонившись над картой, капитан определил место крушения; мы находились слишком далеко, не могли им помочь. Это безумие, Тим, сказал штурман, нам никогда не пройти до Либау. Они молча вытряхнули прогоревший табак, затем одновременно набили трубки и закурили. Самолеты, сказал штурман, их самолеты и субмарины: к востоку от Борнхольма они сбивают всё. У нас задание, сказал капитан, в Курляндии нас ждут.

После того как мы остановились, спасательный плот прошел вдоль нашего борта, вниз полетел конец, один из двух босоногих солдат поймал его и закрепил на поперечине. Оружия у них не было, их вещи лежали в свернутой плащ-палатке, которую они, прежде чем покинуть плот, попросили поднять на борт. Они были так истощены, что пришлось помочь им взобраться по забортному трапу и довести до каюты. И только мы легли на курс, как с запада появились несколько самолетов на бреющем; их будто вышвырнуло из-за горизонта, сверкающие пропеллеры с жужжаньем надвигались и удалялись, как в кино. Наша сирена еще ревела и квакала, когда они начали обстрел; взметнулись жесткие фонтаны воды, волны прокатились через палубу, через мостик и нос, одного из наших смыло и размозжило об нок-рею; сдвоенная пушка вибрировала и палила трассирующими снарядами, но трассеры проходили над самолетами. Это был единственный налет. Мертвого сигнальщика завернули в парусину — не зашили, а только завернули и обмотали шнуром — и, привязав две гири, через корму предали воде.